Злой дайри запрещает постить невероятно длиннющее сообщение с выдержками из Юнга, требует разбить на два поста (сохраняю преимущественно для себя). Посему - новая запись.
читать дальше Кстати, это любопытное свойство моих снов заставляет вспомнить явление,
отмеченное в годы первой мировой войны: солдаты на фронте видели гораздо
меньше снов о войне, чем о доме, о мирной жизни. Военные психиатры называли
это своего рода базовым принципом: если человеку слишком часто снится война,
его нельзя оставлять на передовой - он лишен психологической защиты от
внешних впечатлений.
я избегал встреч с так называемыми
"святыми людьми", их я избегал, потому что должен был остаться при своей
правде, не принимая от других того, чего не мог достичь сам. Это было бы
ничем иным, как воровством, если бы я сделал хотя бы попытку научиться
чему-то у "святых людей" и принять их правду как свою собственную. Это их
правда, а я владел лишь тем, что объясняло именно меня. Точно так же как,
живя в Европе, я не могу просить подаяния на Востоке, я обязан жить так, как
требует моя природа.
Я видел, что индийская духовность в равной мере принимает и зло, и
добро. Христианин стремится к добру, но уступает злу, индус ощущает себя вне
добра и зла, достигая этого состояния с помощью медитации или йоги. Хотя
здесь я должен заметить, что при подобном раскладе и добро, и зло
размываются, теряя конкретные очертания, что в конце концов приводит к
духовному застою. Нет более ни зла, ни добра. В лучшем случае есть мое добро
или мое зло, как нечто, кажущееся мне добром или злом. Отсюда приходится
признавать и тот парадокс, что индийская духовность одинаково не нуждается
ни в зле, ни в добре, что она обременена противоречиями и что нирвана -
необходимое условие освобождения от последних и еще от десяти тысяч вещей.
Цель индуса - не моральное совершенство, а только состояние нирваны.
Желая отрешиться от собственной природы, медитацией он достигает состояния
легкости и пустоты, освобождая себя таким образом. Я же, напротив, хочу
остаться при своем - я не желаю отказываться ни от человеческого общения, ни
от природы, ни от себя самого и собственных фантазий. Я убежден, что все это
даровано мне как величайшее чудо. Природу, душу и жизнь я воспринимаю как
некое развитие божества - к чему же большему стоит стремиться? Высший смысл
бытия для меня заключается в том, что оно есть, а не в том, чтобы его не
было.
Подлинное освобождение приходит лишь тогда, когда ты сделаешь для этого
все возможное, пожертвуешь всем, что у тебя есть, и завершишь то, что
определил для себя. А если я ухожу от проблем, лишая себя сочувствия и
соучастия, то уничтожаю соответствующую часть своей души. Конечно, вполне
возможно, что моя доля сочувствия и соучастия достается мне слишком дорогой
ценой и я имею все основания отказаться от нее. Но и в этом случае можно
говорить лишь о собственной "non possumus" (неспособности. - лат.) и
смириться с потерей чего-то, быть может, существенного, со своим неумением,
в конце концов, справиться с некой задачей. Именно так осознание собственной
непригодности заменяет отсутствие реального действия.
Человек, не перегоревший в аду собственных страстей, не может их
победить. И они прячутся рядом, в соседнем доме, чего он даже не
предполагает. А пламя в любой момент может перекинуться и сжечь дом, который
он считает своим. То, от чего мы уходим, уклоняемся, якобы забывая,
находится в опасной близости от нас. И в конечном счете оно вернется, но с
удвоенной силой.
Я проводил их глазами, но душой был с ними, что-то во мне
посылало им безмолвную благодарность за то, что их появление чудесным
образом помогло мне найти способ выразить охватившее меня чувство.
Жизнь Будды
предстала передо мной как воплощение самости, именно идея самости,
самодостаточности, была ее смыслом; она, эта идея, стояла выше всех богов и
была сутью бытия - человека и мира. Как unus mundus (единый мир. - лат.) она
воплощает и бытие в себе, и знание о нем, - знание, без которого ничего
существовать не может. Будда увидел и осознал космогонический смысл
человеческого сознания, понимая, что, если человек позволит этому свету
угаснуть, мир обратится в тьму, в ничто. Величайшая заслуга Шопенгауэра в
том, что и он тоже - или и он вновь - признал это.
Христианство учит страдать, буддизм - видеть и делать.
Будда сделался, если можно так выразиться, воплощением саморазвития,
образцом для подражания, хотя сам он учил, что, преодолев цепь сансары,
каждый человек способен достичь просветления, стать буддой.
Но
исторически христианство пришло к "imitatio Christi", когда человек не
пытается искать свой, предназначенный ему духовный путь, но ищет подражания,
следует за Христом. Так и Восток пришел в конце концов к своего рода
imitatio, Будда стал образцом для подражания, что уже само по себе есть
искажение его учения, равно как "imitatio Christi" привело к неизбежному
застою в развитии христианства. Как Будда в своем знании далеко превзошел
брахманов и их богов, так и Христос возвещал евреям: "Вы боги" (Ин. 10,34),
но люди так и не смогли принять это. И теперь мы видим, что так называемый
"христианский" Запад, так и не создав нового мира, стремительно приближается
к разрушению имеющегося.
В начале 1944 года я сломал ногу, после чего со мной случился инфаркт.
Когда я лежал без сознания, в бреду, у меня появились видения. Вероятно, это
началось, когда я был на грани смерти: мне давали кислород и вводили
камфару. Картины были столь ужасающими, что мне уже казалось - я умираю.
Сиделка позже рассказывала мне: "Вы были как будто бы окружены светом".
Подобные явления иногда наблюдают у умирающих. Видимо, я достиг какого-то
предела. Не знаю, был ли это сон, или экстаз. Но со мной начали происходить
очень странные вещи.
Мне привиделось, будто я оказался высоко в небе. Далеко внизу сиял,
освещенный дивным голубым светом земной шар. Я узнавал материки, окруженные
синим пространством океана, у ног моих лежал Цейлон, впереди - Индия. В поле
зрения попадала не вся Земля, но ее шаровидная форма отчетливо
вырисовывалась, а серебристые контуры блестели сквозь этот чудесный голубой
свет. Во многих местах шар выглядел пестрым или темно-зеленым, как
оксидированное серебро. Слева широкой полосой протянулась красно-желтая
Аравийская пустыня, возникало впечатление, будто серебро приобретает там
золотисто-красный оттенок. Еще дальше я видел Красное море, а далеко-далеко
сзади, "в крайнем левом углу", смог различить краешек Средиземного моря. Мой
взгляд был устремлен главным образом туда, остальное просматривалось
неотчетливо. Я видел контуры снежных вершин Гималаев, но их скрывал туман.
"Вправо" я почему-то не смотрел вовсе. Я знал, что собираюсь улететь куда-то
далеко от земли.
Уже потом мне стало известно, как высоко нужно подняться, чтобы видеть
такое огромное пространство, - на полуторатысячеметровую высоту! Вид земли
оттуда - самое потрясающее и волшебное зрелище из всех, какие я когда-либо
видел.
Но через некоторое время я отвернулся, оказавшись спиной к Индийскому
океану и лицом к северу. Но потом выяснилось, что я повернулся к югу. В поле
моего зрения появилось что-то новое. В некотором отдалении я увидел огромный
темный камень, похоже, метеорит размером с дом, а может, и больше. Как и я,
он парил в космосе.
Подобные камни мне доводилось видеть на побережье Бенгальского залива,
это был темный гранит, который используется при строительстве храмов. Мой
камень и представлял такой гранитный блок. В нем был вход, который вел в
маленькую прихожую. Справа от входа на каменной скамье сидел в позе лотоса
черный индус, одетый во все белое. Он сидел совершенно неподвижно и ожидал
меня. К нему вели две ступеньки. Слева на внутренней стене виднелись
храмовые ворота, окруженные множеством крошечных отверстий-углублений.
Отверстия были заполнены кокосовым маслом, и в каждом стоял горящий фитиль.
Такое я уже видел в действительности - в храме Святого зуба, в Канди
(Цейлон), дверь в храм была окружена несколькими рядами масляных ламп.
Когда я подошел к ступенькам, то испытал странное чувство, что все
происходившее со мной прежде - все это сброшено. Все, что я намечал сделать,
чего желал и о чем думал, - вся эта фантасмагория земного существования
вдруг спала или была сорвана, и это было очень больно. Но что-то все же
осталось: все, что я когда-либо пережил или сделал, все, что со мною
случалось, - это осталось при мне. Иными словами мое оставалось со мной.
Оставалось то, что меня составляло, - моя история, и я чувствовал, что это и
есть я. Этот опыт принес мне ощущение крайнего ничтожества и одновременно
великой полноты. Не было более ни нужд, ни желаний - ведь я уже прожил все
то, чем был. Поначалу мне показалось, будто во мне что-то уничтожили, что-то
отняли. Но позже это ощущение исчезло, прошло бесследно. Я не жалел об
отнятом, наоборот - со мною было все, что меня составляло, и ничего другого
у меня быть не могло.
Но мне не давало покоя другое впечатление: когда я приблизился к храму,
у меня появилась уверенность, что я сейчас войду в освещенную комнату и
увижу там всех людей, с которыми действительно связан. И тогда я наконец
пойму, - в этом я тоже был убежден, - что собой представляю, каков мой
исторический контекст. Я смогу узнать, что было до меня, зачем явился я и
что это за общий поток, в который влилась и моя жизнь. Она мне часто
казалась историей без начала и конца, я в ней был каким-то фрагментом,
отрывком текста, которому ничего не предшествовало и за которым ничто не
последует. Мою жизнь словно вырвали из единой цепи, и все мои вопросы
остались без ответа. Почему это произошло? Почему у меня возникли именно эти
мысли, а не другие? Что я сделал с ними? Что из всего этого следует? Мной
овладела уверенность, что я все узнаю, как только войду в каменный храм, -
узнаю, почему все сложилось так, а не иначе. Я найду там людей, которые
знают ответ, - знают о том, что было прежде и что будет потом.
От моих размышлений меня отвлекло неожиданное видение. Снизу, оттуда,
где была Европа, явился вдруг некий образ. Это был мой доктор, вернее, его
лик в золотистом нимбе - словно в лавровом венке. Я его мгновенно узнал: "А,
это же мой доктор, тот, что меня лечил. Только теперь принял облик василевса
- царя Коса. Привычный мне образ был лишь временной оболочкой, теперь же
предстал таким, каким был изначально".
Вероятно, я тоже пребывал в своем изначальном облике, - хотя и не мог
видеть себя со стороны. Насчет того, что так оно и есть, у меня никаких
сомнений не было. Когда он возник передо мной, между нами произошел
безмолвный разговор. Мой доктор был послан с Земли с некой вестью: это был
протест против моего ухода. Я не имел права покидать землю и обязан был
вернуться. Как только я осознал это, видение исчезло.
Мной овладело глубокое уныние: все мои усилия оказались бессмысленными.
Ненужной была боль, которую я испытал, освобождаясь от своих иллюзий и
привязанностей, путь в храм для меня закрыт, и я никогда не узнаю тех, с кем
мне должно быть.
На самом деле минуло целых три недели, прежде чем я смог вернуться к
жизни. На еду мне и смотреть не хотелось - организм не принимал пишу. Вид
города и гор с больничной койки выглядел как размалеванный занавес с черными
дырами или клочками газет с фотографиями, которые ничего мне не говорили.
Отчаянию моему не было границ и не давала покоя мысль, что "теперь мне опять
придется вернуться в эти ящики", - из космоса мне казалось, будто за
горизонтом находится искусственный трехмерный мир, где каждый человек сидит
отдельно в своем ящике. Неужели мне придется заново убеждать себя, что такая
жизнь зачем-то нужна? Эта жизнь и весь этот мир представлялись мне тюрьмой.
Я никак не мог смириться с тем, что обязан воспринимать это, как нечто
совершенно нормальное. Я так радовался освобождению, а теперь выходило, что
я, как все остальные, буду жить в каком-то ящике. Паря в пространстве, я был
невесомым, и ничто не связывало меня. Теперь же все это в прошлом!
Все во мне протестовало против врача, который вернул меня к жизни. И
вместе с тем мысли мои были тревожными: "Видит Бог, его жизнь в опасности!
Он предстал передо мной в своем изначальном облике! Тому, кто способен
принять такой облик, грозит смерть, ибо он уже покинул "свой круг!" Внезапно
я осознал страшную вещь: он должен умереть вместо меня. Но все мои попытки
объяснить ему это, были тщетными: он упорно не желал понимать меня. Тогда я
разозлился. "Почему он все время делает вид, будто не знает, кто он такой!
Он - василевс Коса! И уже являлся в этом облике. Он хочет вынудить меня
поверить, что не знает об этом!" Жена выговаривала мне за то, что я веду
себя с ним так недружелюбно. Она была права, но его притворство и неведение
меня крайне раздражало. "Господи, ему же следует остерегаться! Ему нельзя
быть таким безрассудным. Я ведь хочу ему втолковать, чтобы он позаботился о
себе". Я был убежден, что ему угрожает опасность, - именно потому, что узнал
его в облике царя Коса.
По сути я был последним его пациентом. 4 апреля 1944 года - я до сих
пор помню эту дату - мне было позволено впервые сесть в постели, и в этот
день мой доктор слег и больше уже не поднялся. Я узнал, что его мучили
приступы лихорадки. Вскоре он умер от сепсиса. Он был хорошим врачом, даже в
чем-то гениальным, иначе я не увидел бы в нем василевса Коса.
Тогда, в те несколько недель, я жил в странном ритме. Днем мной обычно
овладевала депрессия, я был настолько слабым, что почти не мог пошевелиться.
Меня переполняла жалость к себе, и я понимал, что снова вернулся в этот
тоскливый серый мир. Я знал, что к вечеру, конечно, засну, но едва ли
просплю до полуночи, затем проснусь и буду бодрствовать до часу, но
состояние мое будет иным - я бы назвал его своего рода экстазом: мне будет
казаться, будто я парю в пространстве, будто я погружен в глубины вселенной,
в совершенную пустоту и совершенное блаженство. "Это и есть вечное
блаженство, - думал я. - И не выразить словами, как это прекрасно!"
Все окружающее тоже казалось мне зачарованным. Именно в это время
сиделка готовила для меня какую-то еду, потому что только в эти минуты я мог
есть и ел с аппетитом. Поначалу она казалась мне старой еврейкой - много
старше, чем была на самом деле, и что она готовит мне ритуальные кошерные
блюда, что голова ее повязана голубым платком. Сам же я находился - так мне
чудилось - в Пардес-Римоним, в гранатовом саду, где происходила свадьба
Тиферет и Мальхут. Еще я представлял себя Раби Шимоном бен Иохаи, чей
мистический брак праздновали сейчас. Это выглядело именно так, как
изображали каббалисты. Невозможно передать, как это было удивительно. Я
только твердил себе: "Это гранатовый сад! И здесь, сейчас празднуют
соединение Мальхут и Тиферет!" Какова была моя роль, я точно не знаю, но я
испытывал чувство, будто я сам и есть это празднество, и замирал от
блаженства.
Постепенно отголоски происходящего в гранатовом саду затихли. Затем я
увидел заклание пасхального агнца в празднично украшенном Иерусалиме.
Описанию это не поддается, но это было прекрасно. Был свет, и были ангелы, и
я сам был Agnus Dei.
Вдруг все это пропало и явился новый образ - последнее видение. Я
пересек широкую долину и очутился перед грядой пологих холмов. Все вместе
это представляло собой античный амфитеатр, который великолепно смотрелся на
фоне зеленого пейзажа. И здесь, в этом театре, тоже свершался священный
брак. На помост выходили танцовщики и танцовщицы и на убранном цветами ложе
представляли священный брак Зевса и Геры, так как это описано в "Илиаде".
Все это было восхитительно, я блаженствовал всю ночь напролет и не
одну, а вокруг меня толпились всевозможные образы. Но постепенно они
смешались и растаяли. Обычно видения продолжались не больше часа, я снова
засыпал, а утром открывал глаза с единственной мыслью: "Ну вот, опять этот
серый рассвет, опять этот серый мир с его ящиками! Боже, какой кошмар, какое
безумие!" По сравнению с фантастичностью моей ночной жизни этот, дневной
мир, казался до смешного нелепым. Так же постепенно, как жизнь возвращалась
ко мне, блекли мои видения. Спустя три недели они прекратились вообще.
Меня мучительно раздражало все вокруг - грубое,
материальное тяжеловесное, повсюду заключенное в тесные рамки. Я не мог
понять сути и назначения этих ограничений, но в них присутствовала какая-то
гипнотическая сила, заставлявшая верить, что это и есть мир действительный -
вот это ничтожество! И хоть в чем-то главном моя вера в мир была
восстановлена, мне уже больше не удалось избавиться от ощущения, что эта
"жизнь" - лишь некий фрагмент бытия, специально для меня определенный в
трехмерной, словно наспех сколоченный ящик, вселенной.
Мы боимся и избегаем любого проникновения "вечности" в нашу обыденную
жизнь, но я могу описать свой опыт лишь как блаженное ощущение собственного
вневременного состояния, когда настоящее, прошлое и будущее сливаются
воедино.
Разве можно вообразить, что я существую одновременно вчера, сегодня и
завтра? Тогда обязательно появится что-то еще не начавшееся, что-то
происходящее сейчас и что-то уже завершенное. И все это - вместе, все -
воедино.
одобное чувство объективности мне довелось испытать еще один раз. Это
произошло после смерти жены. Она приснилась мне, и этот сон был как видение.
Жена стояла вдалеке и пристально на меня смотрела. Ей было лет тридцать -
лучший ее возраст, на ней было платье, которое много лет назад сшила для нее
моя кузина-медиум. Пожалуй, это было самое красивое платье из всех, какие
она когда-либо носила. Ее лицо не выражало ни веселья, ни печали, она все
знала и все понимала, не проявляя ни малейшего чувства, - будто чувства -
это некая пелена, которую сняли с нее. Я знал, что это не она сама, а
портрет, который она для меня приготовила и передала. Здесь было все: начало
наших отношений, 53 года нашей совместной жизни, ее конец. Оказавшись перед
подобной целостностью, человек становится бессловесным, потому что едва ли в
состоянии постичь это.
Ощущение объективности, которое присутствовало в этом сне и в моих
видениях, - следствие свершившейся индивидуации. Оно означает отстраненность
от всякого рода оценок и от того, что мы называем эмоциональными
привязанностями. Для человека эти привязанности значат очень много, но в них
всегда заключена проекция, некое субъективное смещение угла зрения, которое
необходимо устранить, чтобы достичь объективности и самодостаточности.
Эмоциональные связи - это наши желания, они несут с собой принуждение и
несвободу. Ожидая чего-то от других, мы тем самым ставим себя в зависимость
от кого-то. Суть в том что объективное знание в большинстве своем скрыто за
эмоциональным отношением. И только объективное знание открывает путь к
истинному духовному единению.
Множество принципиальных для меня работ я написал именно тогда. Знание, или новое
видение вещей, - после того, как я пережил свое от них отделение, -
потребовало иных формулировок. Не пытаясь уже доказывать свое, я весь
отдался во власть свободного потока мыслей. И проблемы приходили ко мне одна
за другой, облекаясь в конкретную форму.
Но после болезни я приобрел и новое качество. Его я назвал бы
утвердительным отношением к бытию, безусловным "да" по отношению ко всему,
что есть, без каких бы то ни было субъективных протестов. Условия
существования я принимал такими, какими видел и понимал их, себя самого я
тоже принимал таким, каким мне суждено быть. В начале болезни мне казалось,
что в моих отношениях с этим миром не все благополучно и что ответственность
за это в некоторой степени лежит на мне. Но каждый, кто выбрал такой путь,
живет, неизбежно делая ошибки. От ошибок и опасностей не застрахован никто.
Можно полагаться на какой-то путь, посчитав его надежным, и этот путь
окажется путем смерти. На нем не произойдет ничего. По-настоящему - ничего!
Надежный и проверенный путь - это путь только к смерти.
Лишь после болезни я понял, как важно увериться в существовании
собственной судьбы. Наше "я" проявляется как правило в ситуациях
непредвиденных, непостижимых. Это "я", способное терпеть и принять правду, в
состоянии справиться с миром и судьбой. Только в этом случае наши поражения
превращаются в победы. И тогда ничто - ни извне, ни изнутри - не может
противостоять нам. Тогда наше "я" способно выстоять в потоке жизни, в потоке
времени. Но это верно лишь при условии, что мы не намерены и не пытаемся
вмешиваться в ход своей судьбы.
Еще я понял, что некоторые собственные мысли следует принимать как
должное, их значение в том, что они есть. Категории истинного и ложного,
конечно, присутствуют всегда, но они не всегда обязательны и не всегда
применимы. Существование таких мыслей само по себе более важно, чем то, что
мы об этом думаем. Но и это - то есть то, что мы думаем - не следует
подавлять, как не следует подавлять любое проявление своего "я".
Дело в том, что в наши дни большинство людей идентифицируют себя
исключительно со своим сознанием и полагают, что они есть именно то, что о
себе знают. Но всякий, кто мало-мальски знаком с психологией, скажет вам,
сколь ограниченно это знание. Рационализм и доктринерство - это болезни
нашего времени, предполагается, что им известны ответы на все вопросы. Но
нам еще предстоит открыть все то, что наше нынешнее ограниченное знание пока
исключает как невозможное. Наши понятия о пространстве и времени более чем
приблизительны, и существует огромное поле для всякого рода отклонений и
поправок. Понимая это, я не могу просто взять и отбросить странные мифы моей
души и внимательно наблюдаю за всем происходящим вокруг, независимо от того,
насколько это соответствует моим теоретическим предположениям.
Мы не в состоянии вообразить себе другой мир, другие обстоятельства
иначе, чем по образу и подобию того мира, в котором живем, который
сформировал наш дух и определил основные предпосылки нашей психики. Мы
существуем в жестких рамках своей внутренней структуры и всеми своими
помыслами привязаны к этому нашему миру. Мифологическое сознание способно
преодолеть это, но научное знание не может себе такого позволить. Для
рассудка вся эта мифология - просто спекуляция; но для души она целебна, без
нее наша жизнь стала бы плоской и серой. И нет никаких веских причин так
себя обкрадывать.
Парапсихология считает вполне удовлетворительным доказательством
потусторонней жизни некую манифестацию усопших: они заявляют о себе как
призраки или через медиума, передавая живым то, о чем знать могут только
они. Но даже когда это верифицируемо, остаются вопросы, идентичен ли этот
призрак или голос покойнику или это некая проекция бессознательного, были ли
вещи, о которых говорил голос, - ведомы мертвому или же опять таки проходили
по ведомству бессознательного?
Даже если отбросить в сторону все рациональные аргументы, которые по
сути запрещают нам с уверенностью говорить о подобных вещах, остаются еще
люди, для которых очень важна уверенность в том, что жизнь их продолжится за
пределами настоящего существования. Благодаря ей, они стараются жить более
разумно и спокойно. Если человек знает, что перед ним целая вечность, нужна
ли эта бессмысленная спешка?
Безусловно, так думает не каждый. Есть люди, которых сама мысль о
бессмертии приводит в ужас - неужели им придется десятки тысяч лет восседать
на облаке и перебирать струны арфы? Кроме того, есть люди, и их немало, с
которыми жизнь обошлась так жестоко, которым так надоело собственное
существование, что ужасный конец они предпочитают бесконечному кошмару.
У человека должна быть возможность сказать, что он сделал все, чтобы
иметь какое-то представление о жизни после смерти или некий образ такой
жизни, - даже если это станет признанием его бессилия. Отказаться от такой
попытки - значит лишить себя чего-то важного. Ведь в этом проявляется
вековое наследие человечества, полный тайной жизни архетип, необходимая
часть той целостности, которая и есть наша личность, мы сами. Границы разума
слишком узки, он приемлет только известное, и то с ограничениями. И такое
существование - в ограниченных рамках - выдает себя за жизнь действительную.
чем сильнее крен в сторону
критического разума, тем более убогой становится жизнь. Когда же мы осознаем
свое бессознательное, свои мифы, какой богатой и разнообразной делается она.
Абсолютная власть разума то же самое, что политический абсолютизм: она
уничтожает личность.
Бессознательное дает нам некий шанс, что-то сообщая или на что-то
намекая своими образами. Оно способно дать нам знание, неподвластное
традиционной логике. Попробуйте припомнить феномены синхронизма,
предчувствия или сны, которые сбылись!
Когда такое случается, нами овладевает страх перед разного рода
возможностями и способностями бессознательного. В подобных ситуациях нужно
быть очень осторожными, помня, что такого рода "сообщения" всегда
субъективны: они могут иметь некоторое отношение к реальности, но могут и не
иметь. Но я не единожды убеждался, что те построения, которые возникали у
меня на основании таких "подсказок" бессознательного, в основном себя
оправдали. Речь, конечно, идет не о том, чтобы составить книгу из подобного
рода откровений, но я должен признать, что у меня есть свой "миф", именно
из-за него я снова и снова обращаюсь к проблемам бессознательного. Миф -
самая ранняя форма знания. Когда я говорю о том, что бывает после смерти, я
делаю это по внутреннему побуждению и не могу идти дальше снов и мифов.
Многочисленные случаи спонтанных предчувствий, внепространственных ощущений
и т. п., а также те примеры, которые я приводил, - доказывают, что душа
подчас функционирует по ту сторону пространства, времени и законов
причинности. Это означает, что нашим представлениям о пространстве, времени,
а следовательно и причинности, - явно не хватает полноты. Целостная картина
мира требует как минимум еще одного измерения, в противном случае очень
многое остается непонятным и необъяснимым.
Отсюда со всей неизбежностью вытекает
другая проблема - возможность существования иной реальности. И нам
приходится признать то, что наш мир, с его временем, пространством и
причинностью, скрывает за собой (или под собой) иной порядок вещей, где нет
"здесь" и "там", "раньше" и "позже". По моему убеждению, по меньшей мере
части нашего психического существа присуща релятивность времени и
пространства. Она представляется абсолютной, как только мы удаляемся от
сознательных процессов.
Не только мои сны - иногда и сны других - помогали мне формировать,
корректировать и подтверждать мои догадки о жизни после смерти. Особую роль
я отвожу сну, который приснился моей ученице, шестидесятилетней женщине, за
два месяца до ее смерти. Она увидела себя на том свете - в школьном классе,
где за первыми партами сидели ее покойные уже подруги. Все чего-то ожидали.
Она поискала глазами учителя или лектора, но никого не обнаружила. Наконец
до нее дошло, что она и есть тот самый лектор, ведь все умершие должны дать
после смерти отчет о своем жизненном опыте. Мертвым это было чрезвычайно
интересно, словно события и впечатления земной жизни могли здесь на что-то
повлиять.
Во всяком случае, в этом сне собралась самая странная аудитория,
которую только можно себе вообразить: здесь проявился самый горячий интерес
к последнему психологическому исходу человеческой жизни, жизни, в которой не
было ничего замечательного - по крайней мере для нас. Но если предположить,
что эта "аудитория" существует вне времени, тогда "завершение", "событие" и
"развитие" превращаются в некие сомнительные понятия, в какие-то
невозможные, недостающие состояния, и вполне понятно жгучее любопытство, к
ним обращенное.
Женщина перед тем, как увидела этот сон, испытывала страх при мысли о
смерти и старалась отогнать ее. Но смерть - предмет слишком значительный,
особенно для стареющего человека, когда она перестает быть, скажем так,
отдаленной возможностью, когда человек оказывается стоящим прямо перед ней и
вынужден дать ответ. Но для этого ему нужен некий миф о смерти, потому что
"здравый смысл" не подсказывает ничего, кроме ожидающей его черной ямы. Миф
же способен предложить иные образы, - благотворные и полные смысла картины
жизни в стране мертвых. Если человек в них верит хотя бы немного, он так же
прав или неправ, как тот, кто не верит в них. Отвергнувший миф, уходит в
ничто, а тот, кто следует архетипу, идет по дороге жизни и полон жизни даже
в момент смерти. Оба, естественно, остаются в неведении, но один живет
наперекор своему инстинкту, другой - в согласии с ним. Разница существенная,
и преимущество последнего более чем очевидно.
Бессознательные образы сами по себе лишены какой бы то ни было формы,
и, чтобы они, эти образы, сделались "знанием", необходим человек, необходим
контакт с сознанием. Начиная свои исследования в области бессознательного, я
выяснил, что в моих фантазиях часто возникают фигуры Саломеи и Ильи. Затем
они отошли на задний план, но спустя примерно два года появились снова.
Удивительно, но они совершенно не изменились, говорили и поступали так,
будто за это время ничего не случилось. Это была одна из самых невероятных
ситуаций, в которые я когда-либо попадал. Я как бы начал все с начала, я
стал им все заново объяснять и рассказывать. Это было поразительно. Только
много позже я понял суть происшедшего: все эти два года они были погружены в
бессознательное - в безвременье, оставаясь там, не входя в контакт с
сознанием, не ведая о том, что происходило в этом мире.
Во сне я оказался на каком-то собрании, где находились души умерших. Я
испытывал к ним чувства, подобные тем, какие возникли у меня гораздо позже в
храме из черного камня (в моем видении 1944 года). Они беседовали между
собой на латыни. Господин в завитом парике обратился ко мне с каким-то
сложным вопросом, суть которого я по пробуждении вспомнить не мог. Я понял,
о чем он говорит, но не настолько хорошо владел латынью, чтобы ответить ему,
- и мне стало так стыдно, что я проснулся с ощущением своего позора.
Первое, что пришло мне в голову, - это книга, над которой я тогда
работал ("Метаморфозы и символы либидо"). Чувство унижения, охватившее меня
из-за того, что не смог ответить, заставило меня немедленно сесть на поезд и
отправиться домой, чтобы засесть за книгу. Я не мог потерять здесь еще три
дня. Я должен был работать и найти ответ.
Лишь гораздо позже мне стал понятен смысл сна и моя реакция на него.
Господин в парике был, скорее всего, духом предков, духом мертвых, он
задавал мне вопросы - а я не сумел ответить! Видимо, тогда еще не пришло
время, я не был готов, но смутно ощущал, что в своей книге отвечаю на тот же
вопрос. Этот вопрос поставили мои - в прямом смысле - духовные праотцы,
надеясь и ожидая, что узнают от меня то, что стало известно людям после их
ухода. Если вопрос и ответ уже прозвучали в вечности и всегда оставались
там, тогда мои усилия не требовались - ответ можно было бы получить в любом
другом столетии. Кажется, что на самом деле в природе существует
беспредельное знание, а оно существует всегда - но осознается оно только в
свое время. Точно также как человек, который может жить многие годы, имея
самое поверхностное представление о каких-то вещах, вдруг в какой-то момент
осознает их с необыкновенной ясностью.
в моем случае души мертвых "знали" только то, что им было
известно на момент их смерти и ничего кроме этого. Отсюда их стремление
проникнуть в человеческую жизнь и человеческое знание. Я часто ощущаю, как
они становятся у нас за спиной и ждут разрешения своих вопросов и разрешения
наших судеб. Мне казалось, что для них от этого зависит все - от того, какие
ответы они получат на свои вопросы, то есть они были как бы подвластны тем,
кто жил после них в этом меняющемся мире. Мертвые вопрошали так, как если бы
все знание или, я бы сказал, всеобъемлющее сознание не находилось в их
распоряжении, но принадлежало только живым, телесным душам. Поэтому дух
живой (так я думаю) имеет преимущество перед духом отлетевшим по крайней
мере в одном пункте, а именно - в способности получать ясное и завершенное
представление о чем бы то ни было. Для меня трехмерный мир во времени и
пространстве - это система координат: то, что здесь мы различаем как ось
ординат и ось абсцисс, в вечности, может представлять собой некий
первоначальный образ с "рассеянным фокусом", некое рассеянное "облако
сознания" вокруг архетипа. Но система координат необходима для того, чтобы
уметь различать дискретные элементы содержания. Любая подобная операция
выглядит немыслимой в состоянии "рассеянного всезнания" или некоего
безличного сознания, в котором отсутствует пространственно-временная
определенность. Познание же, как и размножение, предполагает наличие
противоположностей: здесь - там, верх - низ, до - после.
Верхним пределом знания, доступного мертвым, является, на мой взгляд,
тот уровень сознания, который уже был некогда достигнут. Возможно, поэтому
земной жизни придается такое значение и так важно, что "уносит с собой
человек" в момент смерти. Только в этой, земной и противоречивой жизни
достигается высшая ступень сознания.
Разумеется, бессознательному известно больше, но это особое знание,
существующее в вечности, не разделенное на "здесь" и "сейчас", не
переводимое на наш рациональный язык. Только при амплификации наших
"показаний", как это было показано выше на примере числительных, оно
становится доступно нашему пониманию, открывается под новым углом зрения. И
каждое удачное толкование сна является повторением этого процесса, утверждая
нас в этом знании. Отсюда очень важно, обращаясь к снам, освободиться от
предвзятых, доктринерских установок. Но как только появится некая
"одинаковость" толкований, нужно признать, что в наших интерпретациях есть
некоторая предубежденность, и следовательно, они бесплодны.
Как-то ночью я лежал без сна и размышлял о внезапной смерти одного
моего друга, которого похоронили накануне. Эта смерть потрясла меня. Вдруг у
меня возникло ощущение, что он находится здесь, в этой комнате. Мне
показалось, будто он стоит в изножье моей кровати и зовет идти за ним. Это
был не призрачный, а его зримый образ, созданный моим воображением. Но, если
быть честным, я должен был спросить себя: имеются ли у меня какие-либо
доказательства того, что это только фантазия? Допустим, что это не так и что
мой друг действительно был здесь, но я решил, что он - плод моего
воображения, - хорошо ли это с моей стороны? Тем не менее у меня не было
никаких доказательств - ни того, что он стоял передо мной, ни того, что я
его вообразил. Тогда я сказал себе: "Не доказано ни то, ни другое! Вместо
того, чтобы называть это фантазией, я мог бы с тем же правом посчитать его
призраком и попытаться отнестись к нему как к чему-то реальному". И только я
об этом подумал, он шагнул к двери и сделал мне знак следовать за ним - как
бы приглашая сыграть в некую игру. Я вовсе не собирался этого делать. В
итоге пришлось повторить себе собственные аргументы еще раз. Только тогда я
смог представить, что следую за ним.
Он вывел меня из дома и повел через сад, на улицу. Наконец мы пришли к
его дому (он находился в сотне метров от моего). В доме он провел меня в
свой кабинет, и встав на скамеечку, указал мне на вторую из пяти книг в
красных переплетах, которые стояли на второй полке сверху. На этом видение
оборвалось. Я не был знаком с его библиотекой и не знал, что там за книги.
Разумеется, я не мог прочесть заглавие того тома, на который он указывал, -
я стоял внизу, а вторая полка находилась слишком высоко.
Тем не менее это было так странно, что на следующее утро я отправился к
его вдове и попросил разрешения взглянуть на библиотеку покойного. Там, как
в моем видении, под книжным шкафом стояла маленькая скамеечка, но, не успев
даже подойти к шкафу, я увидел пять книг в красных переплетах. Я встал на
скамеечку и прочел заглавия. Это были переводы романов Золя. Второй том
назывался "Завещание мертвеца". Сюжет его показался мне не заслуживающим
внимания, но заглавие оказалось более чем значимым.
Бессознательное, по причине своей пространственно-временной
относительности, владеет гораздо лучшими источниками информации, чем
сознание - последнее лишь направляет наше смысловое восприятие, тогда как
свои мифы о жизни после смерти мы умеем создавать благодаря немногим скупым
намекам из наших сновидений и подобных спонтанных проявлений
бессознательного.
Цель этих снов - выявить обратную связь между сознанием и
бессознательным и представить бессознательное создателем эмпирической
личности. Такая связь предполагает, что, с точки зрения "другой стороны",
наше бессознательное существование реально, тогда как сознательный мир - это
род иллюзии, кажимости, которая с какой-то определенной целью выдает себя за
реальность. Это похоже на сон, который кажется реальностью до тех пор, пока
мы не просыпаемся. Очевидно, что такое положение дел напоминает восточную
философию с ее иллюзией, майя. [Эту неуверенность в истинном "месте"
реальности Юнг ощутил очень рано - еще когда ребенком он сидел перед камнем
и предавался той умозрительной игре: кто из них - он или камень - говорил
"я". Ср. также известный сон бабочки у Чжуан-Цзы. - ред.]
Эта бессознательная целостность, на мой взгляд, и ecть spiritus rector
(дух-руководитель. - лат.) всех событий - биологических и психических. Она
стремится к полному осуществлению или - в случае человека - к полному
осознанию. Такое осознание есть культура в широком смысле слова, и
самопознание - сердце, и суть этого процесса. Восток, вне сомнения, придает
самости значение сакральности, но и в христианских представлениях
самопознание - путь к cognitio Dei (познанию Бога. - лат.).
Злой дайри запрещает постить невероятно длиннющее сообщение с выдержками из Юнга, требует разбить на два поста (сохраняю преимущественно для себя). Посему - новая запись.
читать дальше
читать дальше